Дедушка Лес и другие рассказы

Николай Коняев 

                                ДЕДУШКА ЛЕС

А в жаркие сенокосные дни июля весь поселок словно бы вымирал.

Пусто становилось и на ребячьем пригорке — все, кто постарше, пропадали на пожнях в лесу, помогая взрослым заготавливать сено...

 Ну, а меня с сестрой оставляли дома, и мы коротали вдвоём долгие и жаркие дни.

 Впрочем, и у нас хватало дел.

 Нужно было искупаться в реке, высохнуть на солнце, потом выбежать за огород и, оста­новившись на краю нищего, кочковатого пу­стыря, долго смотреть на темный гребешок леса, чтобы не пропустить возвращающихся с сенокоса родителей.

 Мы начинали ждать их с утра, а приходили они поздно вечером. Приходили усталые, пропахшие солнцем и сухой травой...

 Увидев нас, бегущих по пустырю, мать счастливо улыбалась, а отец доставал на ходу из кармана старого пиджака лесные подарки: то кустик земляники, усыпанный крупными душистыми ягодами, то соты дикого лесного меда…

 И мы бежали навстречу, и, спотыкаясь о кочки, падали и вскакивали, и снова бежали навстречу родителям.

 — Папа! Пап! — кричали мы, перебивая друг друга. — А что нам Дедушка Лес прислал?

 — Послал... — отвечал отец.

И мы, затаив дыхание, брали с его теплых рук мед и ягоды, а потом долго смотрели в дальний конец пустыря, где, залитый нежный вечерним солнцем, стоял добрый и ласковый Лес...

 — Как в гости хочется, — вздыхая, говорила сестра.

 — Сходите, — усмехаясь, отвечал отец.

 — Правда? — переспрашивала сестра. — Правда, мама, мы к дедушке в гости пойдем?

 — Пойдете... — успокаивала ее мать. — Еще находитесь вдосталь.

 Только бабушке не нравились эти наши разговоры с родителями.

 — Выдумливаете вы, Маня, не знаю чего… — выговаривала она матери. — Нашли им дедушку…

 — Маленькие еще… — вздыхала мать. — Пускай играют…

 — Пока маленькие, и свозила бы в церковь…

 — Куда, мама, бабушка нас свозить хочет? — допытывались мы потом у матери.

 — В церковь, в Важины… — вздыхала мать.

 И так удачно складывались слова в детскую скороговорку, что каждый раз, когда мы повторяли: «Лес — дедушка! Церковь — бабушка!» — почему-то хотелось кричать и прыгать…

 — Всё! Всё! — унимала нас мать. — Тихо надо… Марш — домой. Сейчас Дедушка Лес спать будет ложиться.

 И мы шли домой.

 Мы старались не шуметь.

Пони­мали — нехорошо мешать засыпать доброму Дедушке Лесу.

                                           ТАМ, ГДЕ ВСЕ ДЕТИ ЛЕТАЮТ

Нет, мне так и не довелось в детстве побывать в церкви… А вот мой приятель Саша Горбунов бывал.

Его крестили, а потом он еще раз был в церкви и причащался.

— Правда?!

— Правда…

— Ну и что? Как там…

— Как-как… — сказал Саша. — Интересно, конечно. Когда дверь открывают, в которую только священникам можно, как будто в Новый год…

— Почему Новый год?

— Ну, я не знаю… Просто похоже очень… А еще… Еще я летал там… Вот…

— Летал?!

— Летал… Там все дети летают… На стенах много детей с крыльями нарисовано... А я подошел к одной картине, она на такой высокой подставке лежала, хотел посмотреть, а она высоко… Я на цыпочки встал, а все равно не видно. Я еще потянулся немного и тут и взлетел… Поцеловал картинку и назад опустился …

 Мы не поверили Саше…

С какой стати верить…

Мы уже не маленькие были… Сестре шесть лет исполнилось, мне — четыре.

Но Саша не стал спорить с нами. Сказал, что никто ему не верит… Ну и пускай…

Он-то ведь помнит, как там, в церкви, было.

Снова мне  вспомнился тот давний разговор совсем недавно.

Мы стояли в церкви, когда туда вошла женщина с мальчиком лет четырех. Малыш сразу принялся по-хозяйски осматривать храм…

— Ой, мама! — услышал я его голос. — Там Новый год, да?

Вытаращившись, карапуз смотрел в распахнувшиеся Царские врата.

Весь алтарь был залит золотистым светом и празднично, как на новогодней елке, переливались на семисвечнике разноцветные лампадки.

— Иди, иди сюда… — торопливо позвала мальчугана мать. — Приложись к Празднику…

Малыш привстал перед аналоем на цыпочки, но до иконы не смог дотянуться. И тут мать подхватила его сзади руками под пузечко и подняла. Расправив руки малыш подплыл к иконе и, снизившись, поцеловал ее. Потом опустился на пол и, не оглянувшись на мать, заспешил к солее, чтобы еще посмотреть в новогодний праздник, мерцающий в алтаре.

— Как тебя звать? — спросил я, когда он проходил мимо.

— Шаша…— ответил малыш и посмотрел на меня, словно бы спрашивая, чего мне еще надо?..

— Летать нравится, Саша?

Малыш задумчиво посмотрел на меня. (счастливыми глазами).

— Я еще не летал, дядя… — сказал он. (- Очень, - сказал он. – Меня ангел к иконке поднял.)

ЛЕНТРОЗИНА

Взрослых у нас, в поселке, дети редко называли по имени и отчеству.

Чаще говорили просто: дядя Юра, тетя Лиза…

И имена у всех были простые — Саши, Пети, Миши, Нины, Веры, Маши…

А вот у Кольки Родькина мать звали иначе — Октябрина. Приставку «тетя» уже не приделать было к этому имени.

Не получалось выговорить: «тетя Октябрина», и так и оставалась она «Колькиной мамой»…

— А колькина мама сказала нам… — рассказывали мы. — Колькина мама угостила нас вареньем…

А еще у нас в поселке учительница была — Лентрозина Григорьевна…

 Преподавала она вместе с тетушкой в школе на нашем берегу, и тетушка постоянно стращала нас:

— Погодите… Вот попадете к Лентрозине Григорьевне, она вам объяснит, что к чему…

Как Лентрозина Григорьевна будет объяснять, что к чему, тетушка не говорила, но и так было понятно, что нам тогда не поздоровится.

Нам и в голову тогда не приходило, что имя Лентрозины Григорьевны составлено из сокращенных фамилий вождей революции — Ленина, Троцкого и Зиновьева.

Тогда ни про Троцкого, ни про Зиновьева вспоминать не полагалось, и мы совершенно искренне считали, что Лентрозина является маркой какой-нибудь особенно ужасной железнодорожной дрезины.

Почему дрезину сделали школьной учительницей, мы не задумывались.

Чего было думать об этом, если и так было понятно, что попадешь к Лентрозине Григорьевне и сам все узнаешь…

ПАЛЬТО

— А помнишь... — сказала мне сестра. — Ты ведь уже в школу ходил, а все равно — самый маленький в семье был, вот и приходилось тебе старые вещи до­нашивать. Некому больше было... И однажды взбун­товался ты. Не буду, говоришь, старое носить, и все! Так тетка-то Маруся тогда к бабке, Анне Тимофеев­не, унесла Шуркино пальто перешивать. А когда го­тово было, пришила на него ярлык с отцовского паль­то и принесла домой.

— Колька, — говорит, — я тебе к Новому году в магазине пальто наглядела. Вроде как твоего размера... Я померить взяла, ты прикинь-ка...

— В каком магазине? — спросил ты.

— Да в раймаге ведь... Вон ярлык-то целый... Ты прикинь пальто на себя, если не подойдет, дак назад отнести надо.

Ну, ты ярлык проверил, потом надел пальто.

— Дак что? — тетка Маруся спрашивает. — Бу­дешь носить или в магазин отнести?

— Оставь... — сказал ты.

Двоюродная сестра вспомнила историю, которую помнил и я.

Очень хорошо помнил…

Действительно, в детстве мне приходилось донашивать вещи, которые носили брат и сестра, и меня это возмущало. И брату и сестре время от времени покупали в магазине новое, а мне нет. И ничто не могло поколебать ощущения несправедливости...

Так что случай, про который вспомнила двоюродная сестра, на самом деле был. Только сестра и сама не знала некоторых подробнос­тей.

Я донимал мать, чтобы она купила мне пальто в магазине, а не перешивала пальто, из которого выросла сестра Саша. Но покупать не на что было... Вот мать и придумала этот фокус с ярлыками.

Сестра не знала только, что ярлыки не обманули меня…

 Я сразу узнал пальто, которое носила Саша, ни­какой ярлык не мог помешать этому узнаванию. Про­сто, когда я понял, чьепальто «купили» мне, я увидел глаза матери — о, как она смотрела на меня тогда! — и слова возмущения застряли комком в горле.

— Оставь! — только и сумел я буркнуть тогда.

Мать облегченно вздохнула, а я потом целый год ходил в этом пальто, и старательно не замечал улыбок, ко­торыми обменивались взрослые, когда мать снова и снова рассказывала при мне, как она «покупала» пальто в раймаге.

Как новое, и носил я это пальто.

Однажды даже подрался с приятелем Сашей Горбуновым, усомнив­шимся, что мое пальто — покупное...

Впрочем, с Сашей Горбуновым мы в тот же вечер и помирились.

Как-то все равно нам было, в каких пальто дружить...

ЛЕСЕНКИ

Еще до войны взорвали у нас в поселке храм Вознесения Господня…

 Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память, память о храме так и не сумели уничтожить…

Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».

 Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.

Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.

«Лесенки» не просто ели. «Лесенками» гадали.

Надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, все хорошо. Значит — безгрешный ты человек и спасение для вечной жизни тебе гарантировано…

Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло… Ну, а коли вдребезги разлетится «лесенка» — беда. Всерьез надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.

Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.

— Дак это с печи так падают… — говорила бабушка. — А когда храм стоял, с колокольни бросали. С этакой вышини.

— И что, бабушка? — спрашивали мы. — Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?

— По всякому бывало… — отвечала бабушка. — У некоторых робят и целыми иногда оставались.

— Так, наверно, и пекли тогда иначе… — заступалась за нас мать. — Мука-то была не теперешняя...

— Все тогда не теперешнее было… — отвечала бабушка. — Хоть и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься…

Неясны, туманны были ее слова о «нетеперешней» жизни…

 А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.

Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» — бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! — и как-то не по-детски печально было на душе.

КОСМОНАВТЫ  И ЖВАЧКА

Помню летний вечер, когда мы сидели на мостках и разговаривали о космическом корабле, про запуск которого утром объявили по радио.

А потом Додик, приехавший в поселок на каникулы паренек с красными, как у рыбы, глазами, показал обёртку жевательной резинки, которую тётка привезла ему из-за границы, и Сашка Горбунов, позабыв про космонавтов, начал разглядывать цветастую бумажку.

Я жевательной резинки никогда в руках не держал, и мне стало досадно.

— Чего смотреть-то? — сказал я, демонстративно отводя протянутую мне Додиком обёртку. — Эка невидаль, фантик…

— Ну, у нас же таких нет… — сказал Сашка. — Интересно посмотреть…

— Ничего интересного… — упёрся я.

— Ага… — обиженно сказал Додик. — Это ты из зависти говоришь…

— Из зависти?! — я возмутился, потому что отчасти этот парень с красными, как у рыбы, глазами, был прав, наверное, можно было и так назвать чувство, которое овладело мною. — Чему, завидовать? Пустой обёртке?!

 — Ты завидуешь тому, что у тебя никогда не будет жевательной резинки…

— А ты… — сказал я и замолчал.

Хотя я и любил похвастать, но мне и в голову не приходило, у кого из моих родственников можно попросить жевательную резинку.

— Ну и что? — почувствовав мою нерешительность, попёр Додик. — Что я неправду говорю?

— Да плевать я хотел на эту резинку! — сказал я.

— А чего не плевать, если у тебя нет ее! — презрительно проговорил Додик и, повернулся к Сашке, как бы призывая его подтвердить это, и продолжить любование оберткой от жвачки.

Но Сашка — меня всегда восхищало в нём это умение постоять за своих! — уже принял решение.

— Так и у тебя ведь жвачки тоже нет… — сказал он. — Обертка только... Чего спорить?

Спорить было нечего, это понимал и Додик,  и мы снова начали говорить о космическом корабле, про запуск которого объявили сегодня по радио.

ВДРУГ ДЛИННЕЕ СТАЛ ДЕНЬ...

В ту зиму мать работала на другом берегу реки...

Когда мы с сестрой воз­вращались с уроков, дома никого не было...

Хмурым, пропитанным непонятным страхом, было наше ожидание.

Мы делали уроки, играли, но, отвлекаясь от занятий, забывая про игры, то и дело поглядывали в окно. За голыми ветками деревьев расстилалось белое поле забереги, дальше чернела полоска реки, еще дальше — белый от снега зареченский берег. Пятнышками темнели на нем лодки...

И всегда мы успевали заранее увидеть мать. И бе­жали на берег встречать.

Помогали затащить на забе­регу лодку и торопливо, перебивая друг друга, рас­сказывали о своих новостях.

И всегда непременным участником этих разгово­ров была река, берег, небо, церковь на том берегу...

И сейчас, годы спустя, уже и не вспом­нить, о чем, торопясь, рассказывали мы, в каких винах и прегрешениях каялись, не вспомнить, кто из нас что сломал, не вспомнить, рассердилась ли мать, что она говорила...

 Зато ясно помнится ноздреватый тяжелый лед у края забереги, яркий, сверкающий под солнцем снег и удивление — я вдруг заметил, что день стал длиннее, что уже шесть часов вечера, а еще светит солнце!

 Запомнилась безудержная, охватив­шая меня тогда радость...

 Мы затянули на лед лодку, взяли весла, по­могая матери.

Пошли по забереге, по голубой тропин­ке к берегу и, наверное, — я смутно помню это! — мать ругала меня за сломанный стул, выговаривала что-то, но словно на открытке, стоял на белом снегу дом. Прямо в небо поднимался из трубы дым... Синим и глубоким был мартовский воздух...

И только это и осталось в памяти, как самое главное...

Выбежали на берег, встретили мать, и вдруг — длин­нее стал день.

Еще дальше отступила ночная темень страхов и огорчений...