Михаил Садовский

ГРЕЧКА

Недоеденную за обедом гречневую кашу Митька выгребал из кастрюльки в деревянную плошку, чтобы потом сунуть её в холодильник — мать придёт с работы и разогреет. Плошка была уже полна, а в кастрюльке только кое- где на стенках остались прилипшие крупички, но он всё равно так же твёрдо держал чёрную ручку, чуть поворачивал её в руке, чтобы лучше разглядеть ещё и ещё одну серо-чёрную оставшуюся точку и смахнуть её вниз на общую горку.

Со стороны это выглядело какой-то забавой — стенки уже давно были очищены и отсвечивали снулым рыбьеглазым цветом, а он будто зачарованный всё повторял и повторял свои движения, сосредоточенно уйдя в эту работу. Можно было ещё предположить, что он задумался, отвлёкся, и всё происходит механически, по инерции, безо всякого посыла изнутри, по привычному, много раз повторяемому, как это было вчера, позавчера и до того, и до того... Пока мать была на работе, он кашеварил, можно сказать, даже с охотой и порой с удовольствием, представляя, как мама будет сидеть за столом, устало облокотившись на него локтем одной руки, а вторую обопрёт ладонью на ногу чуть повыше колена, слегка наклонит вперёд голову, несколько прядей волос соскользнут вниз, заслонят лоб и закрытые глаза. Потом она тряхнёт головой, хлопнет себя руками по ногам и посмотрит на него: «Что в школе? Давай, рассказывай...».

Задумчивость  Митьки была не случайной: он высчитывал, сколько калорий может быть в такой маленькой гречневой крупице, а потому и сколько их надо, чтобы, например, выжить мальчишке вроде него. Безо всякого масла, конечно, и без соли — потому что их просто нет и в помине, а случайно на чердаке разбитого дома в железном ящике из-под каких-то деталей оказался клад: небольшой мешок гречневой крупы! Какой-то запасливый и прозорливый человек упрятал её туда, но не сумел попользоваться. Может, его убило при бомбёжке или по дороге домой на улице, или он забыл про свой запас и умер с голоду... И никому не пришло в голову лезть на пятый этаж, потерявшего две стены дома, а потом ещё карабкаться на чердак, чтобы искать там хоть что-то, чем можно прокормиться! Он и сам не понимал, чего его туда понесло в холод по осклизлым от пожарной воды лестницам с разорванными перилами, стараясь не смотреть в строну, потому что там, рядом, в полушаге зияла пропасть, и упасть в неё значило упасть навсегда... Что можно было найти там? Полуобгоревшие плетёные стулья — это подарок для буржуйки, но никто до них не добрался! Значит, после бомбёжки тут вообще никого не было! Уж любой побывавший здесь сбросил бы их вниз, а потом дотащил до своей конуры — это же было драгоценное тепло! Даже несколько углов обложек книг торчало из-под слоя слежавшейся и запёкшейся пыли, и это тоже было замечательной находкой, только вовсе не для чтения, а на растопку! Старые книги печатали на замечательной бумаге, которую вырабатывали, наверное, из хорошего дерева, и она так щедро горела...

На этот ящик он и не обратил сначала внимания — его зелёно-ржавые бока не обещали ничего, что могло бы помочь в каждодневной борьбе за существование. Он слегка пнул его ногой, невольно ожидая такого характерного для пустой жестяной тары звука, но... ящик не сдвинулся с места и лишь глухо гыкнул... «Наверное, примёрз», — он надавил на него коленом ноги, но и тогда ящик не шевельнулся...

Сердце чаще застучало, во-первых, от усилия, а ещё от возникшего непонятно по какому поводу волнения : «Что там, внутри?».

Но пришлось повозиться, прежде чем он смог скинуть приржавевшую петлю с дужки, предназначавшейся для замка... Когда он поднял крышку, увидел мешковину и пальцем сквозь неё ощутил нечто мягкое и пересыпающееся под нажимом, ноги его ослабели, он опустился перед ящиком, сдавив его коленями, и стал развязывать пеньковую бечёвку, многократно обхватившую шею мешка...

«А... — тихо и продолжительно вырвалось из него, как последний выдох.  — Это, это...» Главное теперь было незаметно протащить по улице этот мешок до дома... Недалеко, но если вдруг догадаются, что он волочит... да и сумеет ли он его поднять? В нём килограммов десять! Или это так кажется голодному и обессиленному телу... и надо сперва спустить его по лестнице и не уронить, потому что там внизу от него ничего не останется, если он разорвётся. Даже если не рассыплется всё по крупинке, его сразу растащат другие, пока он будет сползать вниз по этим разбитым пролётам, прижимаясь всем телом к спасительной стене и оскальзывая пальцами по всем выступам и зацепкам... «Десять кило... Это столько калорий, сколько в десяти килограммах крупичек. А сколько в каждой?.. Такая простая арифметика, но только как узнать условия этой задачки... Одно условие — сберечь всё, дотащить до дома, чтобы выжить...»

Митька всё шкрабал и шкрабал по стенке кастрюльки, и если бы кто-то остановил его и спросил «как долго?», он бы долго и с трудом переносился через пространство лет и не сумел бы сориентироваться во времени вообще...

Эта дивная лёгкость перемещения во времени и пространстве, свойственная детям, осталась ещё в Митьке и была его огромным богатством, о котором он вовсе и не догадывался. Эта детскость оживляет сказку и заставляет переживать за петуха, которого лиса потащила за далёкие леса, за высокие горы, сказку, где лягушка превращается в красавицу принцессу и очаровывает, — эта детскость, остающаяся в художниках на всю жизнь, дарит удивительную лёгкость, непостижимую простоту и прозрачность, умение одушевить всё вокруг и завлечь в незамеченную другими окружающую нас нежность.

Митька жил в удивительном мире: был там, в осажденном городе, где никогда не был, жил там — в рассказах его бабушек, дополненных мозаичными кусочками кино, книг, картинок, кадров хроник из телевизора, его воображение создавало реальность существования в том, давно ушедшем, времени; это не было воспоминанием, это было настоящее, в котором он жил тогда и одновременно существовал сейчас, это не была условность театра, но реальный мир, созданный им, легко и органично соединённый с существующим вокруг... Митька не играл, не фантазировал, не представлял, он жил в только ему доступном пространстве и времени — «сейчас» и «тогда» — одновременно, нисколько не раздваиваясь и не обманывая ни себя, ни кого другого.

Никакое расстояние не ограничивало его — он был тот же самый мальчишка, совершенно ошарашенный такой драгоценной находкой, и сердце его радостно колотилось, пульс отдавался в горле, а в голове шумело, и она непонятно отяжелела и даже кружилась... может быть, ещё и от голода, от общего голода осаждённого города...

«Даже если не варить, когда нет дров, а просто залить крупу водой, как он это делает каждый раз, то через три часа она станет совершенно готовой кашей, как сваренная, и её можно есть. Конечно, если на огне, в ней больше тепла и калорий: свои калории да ещё от дров... А тепло... Сколько в ней калорий? Она такая полезная! Ну... ну... ну... а чёрт его знает, как вычисляют эти калории и какой прибор это показывает.... В школе чему только не учили, но про это ни слова! Сколько единиц сладости в сахаре? Или калорий в гречке? И сколько надо всего этого, чтобы выжить человеку, взрослому, мальчишке или совсем малышу, каких полно, оказывается, в городе, и их всё находят и находят... Вот сколько крупинок в килограмме?.. Нет, так не сосчитаешь... лучше  загадать: один грамм — одна калория... И сколько получается на человека?»

Он стал высчитывать, сколько же придётся на каждого, на всю их семью... Время так обмануло его, что он явственно представил всех вместе, будто на фото: «Мамина бабушка, моя бабушка, мама и... я!». Ему совершенно не мешало, что всё сдвинулось почти на полвека, что его тогда вовсе не было на свете, а матери всего года три или четыре, что через полтора года, когда начался голод, в городе осталась только его бабушка, потому что она работала медсестрой в военном госпитале, а маму с её бабушкой сумели переправить в тыл по ледовой дороге, и они встретились после Победы, а его появление на свет было ещё неопределённо и далеко... Это всё не имело значения — главное, что обнаружился такой необыкновенный подарок, и он мог спасти жизни людей... надо было только срочно рассчитать, сколько калорий в этом мешке и как их сберечь и разделить...

 Может быть, сегодняшнему мальчишке не только не понять этого, но он посчитал бы Митьку сумасшедшим или придурком... Что-то ни в одной чужой игре никто никого не спасает, а стрельба идёт такая, что даже сидя перед экраном этой плоской бойни ощущаешь запах гари и крови... Но это было давно, и не книги, и не кино облагородили его душу умением сострадать. Это было трудное, но счастливое для его детства время, напитанное рассказами его прабабушки и бабушки... Добрые и тихие несколько лет раннего детства, до той поры пока время не забрало их одну за другой...

И может быть, то самое главное, что делает человека, вошло в него так незаметно, не нравоучительно, а в повседневной обыденной жизни провинциального городишки, где женщины после эвакуации остались навсегда, где он родился и жил теперь. Трудно описать все душевные качества человека кому бы то ни было, даже самым близким... но неправда, что чужая душа потёмки... Душевный свет никогда не режет глаза, не раздражает  —  он вроде воздуха, и часто, особенно в трудные минуты дня, хочется глубоко вздохнуть, чтобы выдавить из себя огорчения и печали.

Мать тихо вошла в дом и застала Митьку на кухне. Он сидел над тетрадочным листком в клеточку с какими-то, видимо, сложными расчётами; цифры тянулись кривыми столбиками вниз, наползали друг на друга, жирные кресты перечёркивали их, эллипсы охватывали внизу  результаты, и жирные переправленные много раз цифры были подчёркнуты двумя и тремя линиями.

— Чем потчуешь, сын? Опять гречка! — спросила она, увидев стоящую на столе плошку.

— Она очень полезная! А ты не знаешь, сколько калорий в килограмме гречки?

— Зачем тебе, Митька?

— Да так... — он смутился, медленно сложил вчетверо листок, сунул его в карман и сказал, мотнув головой, я сейчас её разогрею, садись. А досчитаю потом...